Александр Гаррос - [Голово]ломка
— …продолжается акция «Поп-звезды и финансисты — детям»! На нужды сиротских приютов и детских домов перечислено более двух…
Выбравшийся из ватных сугробов, Вадим таки подцепил пульт. Торопливо натянул привычный пожилой грубошерстный свитер. И эти козлы еще регулярно шлют счета за отопление. И нехилые… В ванной он потрогал осторожными пальцами толстую вялую струю из-под крана. Жидкий лед из мерзлых труб нехотя становился теплой водой. Вадим поднял глаза на своего зеркального доппельгангера. Помял лицо рукой. Доппельгангер, помедлив, продублировал. — Think positive! — велел Вадим, не удовлетворенный его релятивистской миной.
Повеление имело свою историю. В девятом классе вадимов приятель Макс Лотарев на полгода поехал в Штаты по школьному обмену. Вернулся он оттуда слегка поглупевшим и основательно подкачанным. Из всех его историй об оклахомской житухе Вадиму более всего запомнилась именно физкультурная. Как непривычного еще к таким нагрузкам гостя помешанные на джоггинге янкесы подрядили бежать вместе со всеми пятнадцатикилометровый кросс. Они мотали круги по периметру здоровенного стадиона. Спустя пятнадцать минут Максу казалось, что его пропустили сквозь гибрид мясорубки, соковыжималки и автомата для нарезания лимон-лайма ломтиками, и вот прямо сейчас он издохнет. А с интервалом в сотню метров по всему маршруту стояли подтянутые, аккуратные молодые люди с красными повязками «помощник коуча» на синтетических бицепсах. Они широко и радостно улыбались каждому измочаленному джоггеру и с душевной отмеренностью того самого лимонорубочного устройства произносили: «Синк позитив!», «Синк позитив!»
— Улыбнись, ублюдок, — голосом Последнего Бойскаута подбодрил доппельгангера Вадим.
Ублюдок улыбнулся. Вадим не поверил. Ублюдок притворялся, факт. С каждым утром он все сильнее отличался от него, доппельгангер. И все меньше нравился Вадиму. Он определенно вел асоциальный и нездоровый образ жизни. Мало, где и с кем попало спал, много пил некачественный вонючий спирт-ректификат, пренебрегал физическими упражнениями, злоупотреблял богатой холестерином и сахаром пищей, не следил за собой, был склонен к истерии, отличался конфликтным неуживчивым нравом и дурной наследственностью, не ладил с начальством, нет, вообще потерял работу, имел неоднократные приводы в полицейские участки, экспериментировал с расширяющими сознание и сокращающими бытие препаратами и вскоре намеревался бесславно сдохнуть под случайным забором от передозировки очередного из них. Совершенно непонятно было, почему молодой здоровый позитивно мыслящий креативно поступающий перспективный сотрудник крепкого солидного авторитетного международного банка до сих пор терпит такую мразь и рвань в собственном зеркале, отчего не вышибет ублюдка из доппельгангеров без выходного пособия и с волчьим билетом… Словно прочитав это намерение в пристальных вадимовых глазах и убоявшись, дублер резво смазался, затуманился, подернулся, заслонился горячей испариной. Вода нагрелась. Можно было лезть в душ. Только здесь Вадим согрелся по-настоящему. Он сидел на шершавом эмалированном дне нирваны. Теплые струйки сыпались на голову, создавая в ней ровный белый шум. Вадим растворялся. Растворился почти совсем, когда неприятный язвительный голос — наверное, мстительного доппельгангера, — сказал ему довольным гнусавым тенорком в правое ухо: ну все, Вадимчик, время. Тайм. Из мани, Вадимчик. Вылазь. Пора. Сейчас ты выберешься во враждебную плохо отапливаемую среду дешевой съемной квартиры. Утрешься. Оденешься. Приготовишь себе два тоста. Тосты будут дочерна подгоревшие с одного края, потому что тостер у тебя тоже дешевый, говно у тебя тостер, да. Положишь на перепрожаренный диетический хлебец — в сыром виде в пищу не пригодный, вкусом и консистенцией неотличимый от поролона, — ломтик обезжиренного масла. Оно станет прозрачным, как нагретый стеарин. И тоже не будет отличаться от него ни вкусом, ни консистенцией. Запьешь все это чашкой прогорклой растворяшки, три таблетки сахарозаменителя канут в бурую жижу без следа. А потом — потом будет еще хуже. Потом ты натянешь китайскую пуховую куртку с глубоко и успешно законспирированным водоотталкивающим покрытием. Так хорошо законспирированным, что ты очень быстро промокнешь. Там же у нас наверняка мокрый снег, да? И гнойного колера слякоть под ногами. И не «слякоть», а «слякать», потому что это глагол. Сляк-сляк. Сляк-сляк. По щиколотки. Какое же у нас в Латвии Рождество без сляканья и мокрого снега? А все почему? Да потому, что никакой ты, Вадимчик, не молодой здоровый позитивно мыслящий креативно поступающий перспективный сотрудник. Ты мелкая шестерка, последнее звено в шестерочной цепи. Потому что Цитрончик-папхен напряг зятька-Очкастого, а Очкастому лениво, да и западло, просыпаться и слякать, пусть даже и зимними шипованными шинами своего «понтиака» подсолнечного цвета, папхенова предсвадебного подарочка, и он напряг тебя, и ты, мудон, послякаешь. Как миленький. Поскольку тебе напрячь некого. Ты бы, конечно, напряг меня, но до меня ты еще хрен доберешься, не девочка Алиса, чай. Так что слякать будешь именно ты. Один. Лично. Доставлять в лучшем виде со всем почтением конвертик цитроновой бляди. Потому что она блядь дорогая, а ты — дешевая. Засим адье.
Когда доппельгангер попрощался и заткнулся, Вадим обнаружил, что стоит, оскалясь, поджимая пальцы ног, на резиновом коврике и остервенело шкурит себя жестким вафельным полотенцем. Цитронову блядь он видел раза три или четыре. Она была именно такой, какой положено быть любовнице президента огромного жирного банкирского дома. Ее даже как-то не получалось воспринимать как женщину. Тончайшая, но совершенно непроницаемая финансовая пленка отделяла сей эксклюзивный продукт от прочего скоропортящегося мира. Забавней всего было то, что при взгляде на самого Цитрона наличия этой защитной пленки вовсе не ощущалось, хотя — Вадим имел возможность убедиться не раз, — у людей его уровня и круга она зримо и показательно наличествовала, вдобавок толщиной с хорошее пулестойкое стекло. И это при том, что на вид был Эдуард Валерьевич именно таков, каким положено быть президенту огромного жирного банкирского дома: карикатурный буржуй, выпихнутый пролетарским бескомпромиссным сапогом из окна РОСТа. Низкоросл, пухл, кругл, залыс, брыласт, бульдоговиден, с крохотными глазенками. Однако уже при взгляде в эти неожиданно хваткие, умные, трезвые, жесткие глазенки мало-мальски сообразительный визави мало-помалу начинал соображать, что Цитрон не низок, а компактен, не пухл, а плотен, не карикатурный буржуй, а самая что ни на есть настоящая эталонная акула капитала, боевая единица сама в себе, по эффекивности равная линкору «Тирпиц». Раз или два в неделю Цитрон стремительно и без объявления войны непредсказуемым зигзагом пересекал акваторию пресс-рума, волоча в кильватере эскорт клевретов и миньонов. Но каждый раз любой, даже самый мизерный, оказавшийся на его пути сотрудник банка немедленно и безошибочно идентифицировался по имени, удостаивался вежливого персонального «здравствуйте» и крепкого рукопожатия, а иногда и точного дельного вопроса. Ответы Цитрон выслушивал с корректным вниманием и не гнушался пускать в оборот. Но когда дело доходило до столкновения интересов любого рода и ранга, он обнаруживал быстроту «конкорда» и безжалостность асфальтового катка. Говорили, что каждый день он проедает (именно ПРОЕДАЕТ, а даже не пропивает) в ресторанах полтысячи баксов.
Почтовый ящик был пуст. Почти. Одинокий увесистый буклетик рекламного вида Вадим совсем уж было собрался не глядя переадресовать кому-нибудь из соседей, как наверняка переадресовал его самому Вадиму некто получающий «Коммерсантъ-Baltic». Но — зацепился глазом. «Брокерский инвестиционный счет REX» — прочел он на обложке. Это ж надо ж. Вадим ухмыльнулся и зачем-то пристроил буклет в карман. Вопреки измышлениям гада доппельгангера, снег на улице шел все-таки не мокрый. А самый что ни на есть рождественский. Разлапистый, мохнатый, мохеровый. Очень густой, глушащий звуки, залепляющий взгляд. Бесполые дворники в ярких синтетических стеганках хрипели деревянными лопатами через каждые тридцать метров. Снег, решил Вадим, поднимая-опуская гермошлем капюшона, это вовсе не снег. Негуманоидная агрессивная форма инопланетной жизни выбрасывает массированный десант, армию вторжения. И редкая неровная цепь дворников-волонтеров — последняя надежда человечества. Силы были неравны, но дворники стояли насмерть. А если они все-таки устоят, думал Вадим, перебегая узкую белую улицу перед медлительным грузовиком по незамерзающей черной дорожке подземной теплотрассы, если протянут зиму, и еще, и еще, — то все равно эту страну подомнет под себя миротворяще-растворяющая туша НАТО. И в двух кэмэ отсюда, в Усть-Двинске, будет американская военно-морская база. А здесь, в Болдерае, — квартал борделей, притонов и баров. Гетто. Славянский Гарлем. И днем аборигены станут выменивать у одинаково оптимальных и высококалорийных, как биг-маки, черно-белых морпехов зеленые хрусткие либеральные ценности на травяной, смоляной, порошкообразный, гранулированный первобытный экстаз. А вечером — смертно и смачно пиздиться с ними в подворотнях и кабаках. А аборигенки будут давать морпехам по демократичному почасовому тарифу, и дохнуть от синтетических наркотиков, эйдса и огненной воды, а реже — удачно скопив денег, убывать вглубь континента, а совсем редко — к зависти и ненависти товарок выскакивать замуж за старшего сержанта marines, баскетбольного ниггера с растаманской татуировкой на члене, и убывать на другой континент, в факинг Оклахому или Канзас. Торжество высокоразвитой имперской цивилизации, думал Вадим, оскальзываясь, но уж лучше они, чем кристаллические инопланетчики…
